Приложение к Указу
епископа Шлиссельбургского
и Ингерманландского Димитрия
О ПОЧИТАНИИ СТРАСТОТЕРПЦА
ИМПЕРАТОРА ИОАННА
от 5 (18) июля 2024 г.
АКТ О ЖИЗНИ И МУЧЕНИЧЕСКОЙ КОНЧИНЕ ИМПЕРАТОРА ВСЕРОССИЙСКОГО ИОАННА VI (именовавшегося в прижизненных документах также III-м) АНТОНОВИЧА (родился 12 августа 1740 г., правил при регентстве Бирона, затем своей матери Анны Леопольдовны с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г., убит 5 июля 1764 г.)
Во Имя Отца и Сына и Святого Духа.
«Претерпевый до конца, той спасен будет». Греко-Российскому православию всегда было свойственно сочувствие к тем жертвам и мученикам, чьи страдания были невольными, к тем, которым приходилось совершенно безвинно терпеть боль, унижение, вплоть до насильственной кончины. Представлялось, что этим они уподоблялись Самому Христу, пришедшему на Землю для того, чтобы будучи абсолютно невиновным, пострадать за грехи человеческие, искупив их, тронув сердца людей. Уподобляющиеся Ему праведники также страдают без вины, созерцание их страдания, воздаяние им, хотя бы по кончине чести как праведным, восполняет ту меру справедливости, ту меру любви, недостаток которых в земном бытии стал причиной их горя, моральных мучений. Почитание их в лике святых есть признание воли той Божественной Справедливости, Неизреченной Любви, которая утирает всякую слезу, преображает всякую незаслуженную рану в Небесную Награду, воздавая страстотерпцам за неё Райским блаженством в Небесных Обителях.
Праведный страстотерпец Иоанн Антонович был не простым человеком. Подобно Господу Нашему Иисусу Христу, рождённому от «колена Давидова», происходящему из царского рода, он обладал царским достоинством по праву рождения, будучи правнуком царя Иоанна V Алексеевича (1666-1696, соправителя Петра I, его родного брата), внуком его дочери царевны Екатерины Иоанновны (1691-1733), в браке герцогини Мекленбург-Шверинской (её муж – герцог Мекленбург-Шверинский Карл Леопольд (1678-1747)). Мать Иоанна Антоновича – Великая Княжна Анна Леопольдовна (1718-1746), родила его в браке с Антоном Ульрихом (1714-1776), принцем Брауншвейг-Беверн-Люнебургским. Родители Иоанна Антоновича также испили свою чашу страдания в ссылке, под арестом, под строгим надзором, а мать его там и умерла.
Имея, по представлениям своего времени, полное право на воздаяние монарших почестей, он был возведён 17 октября 1740 г. на Престол Российской Империи в возрасте двух месяцев и пяти дней без всякого на то (что естественно) своего согласия в угоду политическим амбициям и придворным интригам. Отец его, принц Антон Ульрих получил высшее воинское звание Генералиссимуса Российской Империи (присуждалось трижды за историю, осталось пожизненно только у графа А.В. Суворова. Принц Антон Ульрих, так же как и Светлейший Князь А.Д. Меньшиков были его лишены).
Сначала Иоанн VI (современниками называвшийся «Третьим», так как счёт вёлся от Иоанна Грозного) «правил» при регентстве фаворита покойной Императрицы Анны Иоанновны Эрнста Иоганна Бирона (1690-1772) – такое завещание интригами самого Бирона, под давлением Двора оставила умирающая Самодержица Анна. (Порядок престолонаследия согласно завещанию предыдущего самодержца законодательно ввёл Пётр I). Однако, менее чем через месяц Бирон был арестован и выслан, а мать Иоанна Антоновича стала «правительницей», как предполагалось, до его совершеннолетия. Будучи доброй, кроткой, хотя и не очень искушённой в политике женщиной, она была милосердной правительницей и по наивности и некоторой своей беспечности пала жертвой придворных интриг.
25 ноября 1741 года в Российской Империи произошёл очередной переворот. Император Иоанн Антонович, которому к тому времени исполнился 1 год и 4 месяца и его мать, правительница Анна Леопольдовна были свергнуты с российского престола, а Императрицей стала дочь Петра I Елизавета Петровна (1709-1761).
С этого дня страстотерпец Иоанн Антонович фактически был лишён свободы до конца своей жизни, а его семья из первого семейства Империи превратилась, как она называлась в документах, и, зачастую, у современных историков, просто в «Брауншвейгскую фамилию», члены её титуловались «принцами и принцессами Брауншвейг-Беверн-Люнебургскими». Положение Брауншвейгской фамилии было ненамного лучшим, а, может быть, даже худшим, чем положение крепостных крестьян того времени, ибо они были значительно более ограничены как в правах свободного передвижения, так и в возможности сообщения с окружающим миром.
Всякое воспоминание о «царствовании» Иоанна Антоновича надлежало изъять из истории (монеты, документы, упоминания в быту), а само семейство планировалось выдворить за пределы Российской Империи, препроводив его в Митаву (на тот момент – столицу Курляндского герцогства) и оставив там на произвол судьбы.
Однако вскоре намерения Императрицы Елизаветы изменились. Сначала Брауншвейгская семья понадобилась в качестве заложников для безопасного проезда через немецкие государства, принадлежавшие родственникам свергнутого императора-младенца, вызванного в Россию герцога Голштейн-Готторпского Карла Петера Ульриха (будущего Императора Петра III (1727-1762), человека также несчастной судьбы), а потом была осознана опасность возможного использования Иоанна Антоновича в политических целях приобретения власти в России, ведь известно, что и самой Елизавете Петровне представители Швеции обещали поддержку при захвате власти в обмен на частичный возврат земель, приобретённых Петром I в ходе Северной войны.
В это же время было раскрыто несколько заговоров, готовивших новые государственные перевороты в пользу Иоанна Антоновича (например, дело Ивашкина и Турчанинова). После этого окончательно было решено Брауншвейское семейство из России не выпускать, и всякое его общение с внешним миром исключить.
С 1742 по 1744 годы семья Анны Леопольдовны находилась в заточении в крепости Дюнамюнде в Риге, проживая в доме коменданта крепости. По сравнению с поздними местами содержания, условия здесь были более сносными.
31 января 1744 года, через месяц после рождения второй сестры Иоанна Антоновича, когда решение не выпускать принцев за границу окончательно утвердилось, согласно тайному указу Елизаветы Петровны семья Анны Леопольдовны выехала под конвоем из Лифляндии в Раненбург (Ораниенбург) – город-крепость, построенный в 1702 году для обороны от турок района Воронежских верфей. По воспоминаниям, это происходило в лютую стужу, «коляски, представленные Салтыковым, были холодными, не приспособленными к езде зимой, у шестинедельной девочки замерзали пеленки, и ее кормилица, прикрывая своим телом ребенка, себе заморозя спину, избавила от смерти». В этом переезде Иоанн Антонович впервые был отлучен от матери. Ребёнка-экс-императора было предписано везти отдельно от родителей, не допуская даже их свиданий. Ответственный за конвой Салтыков справлялся у Елизаветы Петровны: «Когда отправляться будем в путь, а принцесса Анна принца Иоанна паче чаяния давать с рук своих по разным воскам не будет, что поведено будет чинить?», на что получил жёсткий ответ: «На ваш репорт вам повелеваем, ежели принцесса при отправлении в путь принца с рук своих давать не будет, то, несмотря ни на что, поступать вам по прежнему нашему указу, ибо она не может по своей воле делать что хочет…». Императрица требовала от Салтыкова, чтобы при отправке арестантов он сообщил ей отъезжая на новое место ссылки, Анна Леопольдовна и ее муж «печальны ли или сердиты, или довольны». В ответ на запрос государыни Салтыков отвечал, что, когда члены семьи увидели, что их при выезде намереваются рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали», так как поняли, что их хотят разлучить. «А потом, вышед, с учтивостью они ему сказали, что в воле Вашего императорского величества состоит…(и) больше ничего не говорили, и виду сердитого в них не признал». Таким образом, «Брауншвейгское семейство» кротко и безропотно, по-христиански, покорилось насилию над собой. Также, по поведению власть имущих видно, что сама Елизавета Петровна нарочно применяла к Брауншвейгцам особые строгости. Историки предполагают, что таким образом Елизавета, очень красивая женщина, весьма привязанная к эффектным драгоценностям, мстила Анне Леопольдовне, которую подозревала в том, что она утаила шкатулку Анны Иоанновны. Подозрения эти были совсем необоснованны.
В Раненбургской крепости Иоанн Антонович был отделён от родителей, их свидания не допускались.
27 июля 1744 года Елизавета Петровна издала новый указ об отправке четырёхлетнего Иоанна Антоновича в Соловецкий монастырь, считавшийся самой страшной тюрьмой в России на протяжении нескольких столетий. Мальчика должны были поднять ночью, поместить в закрытую повозку и везти на север тайно, никому не показывая. И именовать с этого момента «Григорием». Его отца и мать, сестёр планировалось отправить этим же путём только через день.
При виде мальчика смягчилось даже сердце посланного с этим особым поручением майора Николая Корфа. В своём донесении Императрице он спрашивал о том, нельзя ли с майором Миллером отправить из Ораниенбурга приставленных к мальчику сиделицу и кормилицу, к которым он привык, чтобы он, оказавшись между незнакомыми людьми, не плакал и не кричал. «Иначе трудно будет сохранить предписанную указом тайну доставки узника Григория». Однако Государыня питала к юному Иоанну Антоновичу, навсегда лишённому власти, слабому и беспомощному ребёнку какую-то ничем не оправданную злобу. Корфу Воронцов прислал ответ о том, что Императрица, прочтя присланный документ, «изодрать его изволила, объявя, чтоб господин Корф по силе прежнего Ее величества соизволения, которое неотменно пребывать имеет, поступал». Так четырёхлетний мальчик был разлучён не только с родителями, но и вообще со всеми близкими ему людьми.
Такую же злобу питала «дщерь Петрова» и к родителям ребёнка. Так Николай Корф допускал повивальных бабок к Анне Леопольдовне во время родов на свой страх и риск – подтверждений на свои ходатайства о разрешении этого из столицы ему не присылали.
Согласно мнению современных историков, Анна Леопольдовна, низложенная правительница России, и в тяготах изоляции была доброй, кроткой, смиренной, незлобивой, безобидной женщиной. В официальных донесениях контактировавших с ней лиц нигде не говорится о том, что она так или иначе проявляла недовольство, была в ярости, поддавалась по поводу своего положения ссыльной и поднадзорной «крайним» эмоциям.
Поездка Брауншвейгского семейства на север продолжалась более двух месяцев – с конца августа по 9 ноября 1744 г. Сердобольному Корфу на этот раз удалось, приведя множество аргументов, убедить Императрицу не отправлять семью на Соловки, а оставить в Холмогорах, в архиерейском доме. Анна Леопольдовна умерла здесь от послеродового обострения в марте 1746 года, произведя на свет четвёртого ребенка, сына Алексея. Рождение детей в этой семье раздражало Елизавету Петровну, так как согласно завещанию Анны Иоанновны они имели больше прав на Российский престол, чем сама Елизавета.
Однако, тело Анны Леопольдовны было залито спиртом, привезено в Петербург, облачено, выставлено для прощания, и захоронено в Благовещенской усыпальнице Александро-Невской Лавры. Елизавета Петровна побывала у гроба своей двоюродной внучатой племянницы и даже плакала.
Отец Иоанна Антоновича, принц Антон Ульрих скончался 4 мая 1776 года, отказавшись расстаться со своими уже взрослыми детьми (хотя такая возможность свободы с выездом за границу ему предоставлялась). Через четыре года после смерти отца его дети, Екатерина Антоновна, Елизавета Антоновна, Петр Антонович и Алексей Антонович, проведя под арестом в Холмогорах 34 года, наконец были выпущены за границу, и закончили свои дни в городе Горсенсе в Дании, под «крылом» датской королевы, родной их тётки, хотя она никакого, практически, интереса к ним не проявляла. Это было уже спустя 16 лет после страдальческой кончины Иоанна Антоновича. Их представление о нормальном человеческом существовании было искажено настолько, что последняя из выживших «брауншвейгцев», Екатерина Антоновна, будучи глухой (её, младеницу, уронили гвардейцы при аресте), пишет своему духовнику, что в Холмогорах ей было «в тысячу раз лучше», чем в Дании…
…Предполагалось, что юный Иоанн Антонович не должен был знать ни о смерти матери, ни о том, что его семья живёт неподалёку, в соседнем доме архиерейской усадьбы Холмогор. К нему в комнату имели право входить только его конвоиры и охранники очень ограниченного круга – всего несколько человек. Считается, что за всю свою оставшуюся жизнь после разлучения с матерью, он видел всего двух женщин: императриц Елизавету Петровну и Екатерину II. Однако, как выяснилось много лет спустя, мальчик именно от своих холмогорских «стражников» узнал, что он бывший Император, и кто его родители, так что все старания добиться того, чтобы Иван Антонович остался в абсолютном неведении относительно своего положения и происхождения ни к чему не привели. Надзор со временем ослабевал, конвоиры от рутины и скуки переставали прилежно исполнять приказы, и он, возможно, мог видеть своих родных (хотя бы издали), но понятно, что никаких документальных подтверждений этому быть не может.
В Холмогорах юный страстотерпец возможно подвергался избиениям и издевательствам. Например, сохранились свидетельства, что когда ему было девять лет, слуга ответственного за охрану Иоанна Антоновича полковника Миллера напал на мальчика, приставил к его горлу нож, угрожал избить.
Можно предполагать, что Елизавета Петровна желала Иоанну Антоновичу смерти, видимо, продолжая видеть в нём соперника. В 1748 году у восьмилетнего мальчика начались оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть его состояния, запросил Петербург: можно ли допустить к ребенку врача, а если будет умирать, то и священника? Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и только в последний час для приобщения Святых Тайн. Иначе говоря – «не лечить, пусть умирает».
Иоанн Антонович прожил в Холмогорах до своего 15-летнего возраста, после чего был отправлен в Шлиссельбургскую крепость. Возможной косвенной причиной этого историки считают один раскрытый заговор. Его участники собирались с иностранной помощью выкрасть Иоанна Антоновича, чтобы возвести его на престол. После этого было сочтено целесообразным держать его «под рукой».
Шлиссельбургская крепость во время описываемых событий была одной из самых известных тюрем в Петербургской губернии, где среди безвестных узников содержались и те, кого считали государственными преступниками, или лицами неудобными, или опасными одним своим существованием. Среди них были, например, бывшая царица Евдокия, жена Петра Великого, семейство Долгоруких, казненных в 1739 году, глава Верховного тайного совета князь Д. М. Голицын, регент Бирон с семейством.
Крепость, находясь на острове, была практически неприступна, узника разместили в отдельном одноэтажном здании внутри.
Для содержания Иоанна Антоновича была создана фактически внутренняя тюрьма, не подчиняющаяся начальству крепости. Его охраняли 25 солдат и несколько унтер-офицеров. Всем им запрещено было покидать остров, иметь общение с внешним миром, переписку. В этом они уподоблялись своему узнику, с годами у них развивались «меленколия» и стрессы, и, некоторые из них вымещали на заключённом своё раздражение.
Режим изоляции узника был значительно более строг, чем в Холмогорах. Ему были запрещены не только прогулки на свежем воздухе, его не выпускали даже в коридор. Предписывалось «арестанта из казармы не выпускать, когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли». Охране Ивана Антоновича было запрещено разговаривать с солдатами и офицерами гарнизона. Им также было приказано сразу арестовывать всех, кто будет интересоваться личностью узника. В инструкциях указывалось: «чтоб в крепость, хотя б генерал приехал, не впускать, еще вам присовокупляется – хотя б и фельдмаршал и подобный им, никого не впущать и объявить, что без указа Тайной канцелярии не велено».
«Положение Ивана было ужасно, – писал современник. – Небольшие окна его каземата были закрыты, дневной свет не проникал сквозь них, свечи горели непрестанно, с наружной стороны темницы находился караул. Не имея при себе часов, арестант не знал время дня и ночи. Он не умел ни читать, ни писать, одиночество сделало его задумчивым, мысли его не всегда были в порядке».
Однако, утверждение о неграмотности арестанта «Григория», скорее всего, ложно. Из донесений начальника охраны видно, что он прекрасно знал Священное Писание, в разговоре приводил примеры из других священных книг: житий святых (Четьих миней), Пролога, Маргарита. По инструкции офицерам охраны следовало «писем писать арестанту не давать, чего ради чернил, бумаги и всего того, чем можно способ сыскать писать, отнюдь бы при нем не было». Вряд ли этот пункт инструкции мог относиться к неграмотному человеку. К тому же капитан Преображенского полка Овцын – начальник тайной тюрьмы, сообщал, что пытался пресекать попытки арестанта писать на отломанных от стены кусках известки.
Иван Антонович прожил в Шлиссельбурге в особой казарме под присмотром своих тюремщиков восемь лет. Общаться с арестантом имели право только два офицера: прапорщик Власьев и сержант Лука Чекин. Они фактически жили с арестантом в одном помещении, вместе с ним обедали за одним столом. Инструкции не запрещали охранникам разговаривать с «Григорием», но им нельзя было открывать ему, «в котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурга или от Москвы… чтоб он не знал».
Из донесений капитана Овцына, бывшего несколько лет начальником тайной тюрьмы, видно, что Власьев и Чекин были люди невежественные, грубые, немилосердные в отношении к узнику. Мало того что Ивана Антоновича не выпускали на прогулки, ему и в тюрьме были созданы тяжелейшие условия жизни, которые вредили его здоровью, офицеры охраны наказывали арестанта – лишали чая, теплых вещей, возможно, били и дразнили, как собаку, могли привязать и оставить в таком состоянии на несколько дней. Об этом есть сообщения Овцына, например от 25 сентября 1759 г.: «они его дразнят и, как я из казармы выйду, то они чем-нибудь ему тем, чего он по безумию своему не любит, досаждают». «Безумием» в данном случае называется знание Иоанном Антоновичем того факта, что он – законный, но свергнутый Император Российской Империи. То есть, эта цитата, скорее всего, свидетельствует о том, что подобно тому, как Христу глумливо кланялись со словами «Радуйся, Царь Иудейский», как облачали его в царские одежды (багряницу), издеваясь, издевались и над «Григорием», избивая (досаждая), называли «принцем» и «императором». По инструкции 1762 года охране вообще разрешалось сажать арестанта на цепь и бить палками и плетью.
Иоанн Антонович ясно и однозначно представлял, кем он является. Информация об этом сохранилось в описании его посещения Петром III (инкогнито).
Император под видом офицера-инспектора с сопровождающими лицами вошел в камеру, обставленную убогой мебелью, и увидел молодого, бедно, но чисто одетого человека. Когда он спросил у узника: «Кто ты такой?», принц отвечал: «Император Иван», а потом на вопросы, как это ему пришло в голову, что он принц или император, и откуда он про то узнал, отвечал, что знает от своих родителей и от солдат. Продолжали расспрашивать, что он знает про своих родителей. Он уверял, что помнит их, но сильно жаловался на то, что императрица Елизавета постоянно очень худо содержала и их, и его. Принц слышал также про великого князя (то есть самого Петра Федоровича) и его супругу и стал уверять, что надеется снова попасть на престол.
Овцыным производилось также дознание по указанию графа Шувалова, в ходе которого требовалось выяснить, что знает о себе узник. Для этого Овцыну нужно было войти одному в камеру к арестанту и спросить его, кто он. Овцын рапортовал: «Арестанта кто он, спрашивал, на что прежде сказал, что он человек великий и один подлый офицер то от него отнял и имя переменил, потом назвал себя принцем. Я ему сказал, чтоб он о себе такой пустоты не думал и впредь того не врал бы, на что, весьма осердясь на меня, закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому человеку».
Проведенное вскоре после визита Петра Феодоровича в Шлиссельбург срочное расследование Тайной канцелярии установило: действительно в Холмогорах солдаты охраны говорили арестанту, что он бывший император, сын принца Антона Ульриха и принцессы Анны, что Россией правит его тетушка Елизавета Петровна и у нее есть племянник Петр Федорович, что, наконец, все ему, Ивану, присягали при его вступлении на трон.
После визита Петра III барон Унгерн, сопровождавший императора, привез для узника в подарок от Императора шлафрок, рубашки, колпаки, туфли и платки – видно, что положение и бедная одежда узника вызвала у него некое сострадание.
Есть сведения, что кроме Петра Федоровича с Иоанном Антоновичем встречались и императрицы Елизавета Петровна и в августе 1762 – Екатерина II. Есть смутные упоминания о том, что для общения с Елизаветой Иоанна Антоновича привезли либо в дом Петра Ивановича Шувалова, либо в Зимний Дворец, и Императрица Елизавета раз или два, переодетая мужчиной, в сопровождении Ивана Шувалова, ходила к Ивану Антоновичу и даже разговаривала с ним. Она увидела его впервые за пятнадцать лет с тех пор, как сразу после переворота несколько минут подержала на руках.
Встреча с Екатериной II, о подробностях которой известно меньше, произошла вскоре после того, как 29 июня 1762 года, на следующий день после свержения Петра III, Екатерина распорядилась вывезти Ивана Антоновича, названного в указе «безымянным колодником», в Кексгольм (ныне – Приозерск), а в Шлиссельбурге срочно «очистить самые лучшие покои и прибрать по известной мере по лучшей опрятности». Нетрудно догадаться, что у Екатерины было намерение поместить в Шлиссельбурге нового узника, очередного экс-императора Петра III.
Майор Савин в начале июля вывез «безымянного колодника» в Кексгольм на судне, но в 30 верстах от Шлиссельбурга судно разбилось, узника, которому завязали голову тряпкой, на руках вынесли на берег, и всей экспедиции пришлось ждать помощи из Шлиссельбурга. В Кексгольме бывший император прожил месяц, до тех пор, когда в Ропше очень подозрительно умер свергнутый Петр III.
Иоанн Антонович выглядел молодым человеком с тонкой белой кожей (его никогда не выводили на свежий воздух и солнце), с длинной рыжей бородой, придававшей ему, по словам очевидца, «дикий и грубый вид». Видевших его поражало разительное противоречие между абстрактным представлением об экс-императоре Всероссийском Иоанне III Антоновиче, которое они имели в своем сознании, и тем человеком, которого они встречали в убогой камере одетым в какое-то рубище простолюдина. При этом он был, хотя и бедно одет, но чистоплотен, аккуратен, заботился о чистоте своей постели и белья и требовал от охраны замены обветшавших и худых вещей.
Из-за раннего отрыва от родительской любви, изоляции, из-за жестко-регламентированного узкого круга общения, из-за невозможности получения информации, Иоанн Антонович был «изранен». Изранен не телесно, но – душевно. Лишенный всякого воспитания, испытав на себе то, что психологи называют «педагогической запущенностью», он вырос нервным, легковозбудимым человеком, быстро переходившим на крик и ругань «с великим сердцем», особенно когда ему не верили или оспаривали его мнение. «Он весьма сердитого, горячего и свирепого нрава был и никакого противоречия не сносил», – рассказывали на следствии Власьев и Чекин (возможно, преувеличивая, так как убили его, хотя и по приказу, и пытались оправдаться перед собой и другими, гротескно переосмысливая отдельные факты).
Кроме того, они утрверждали, что узник страшно заикался, и «косноязычество, которое, однако, так чрезвычайно действительно было, что не токмо произношение слов с крайнею трудностию и столь невразумительно производил, что посторонним почти вовсе, а нам, яко безотлучно при нем находившимся, весьма трудно слов его понять можно было, но еще для сего крайно невразумительного слов производства подбородок свой рукою поддерживать и кверху привздымать, потому принужденным находили, что без того и произносимых слов хоть мало понятными произвесть был не в состоянии».
Характерна и его типичная для одиночных арестантов манера быстро бегать по камере и, углубившись в свои мысли, что-то непрерывно бормотать себе под нос. Как писали Власьев и Чекин, «во время расхаживаньев часто без всякой причины вдруг, рассмеиваясь, хохотал и, словом, всякие безумия изъявлял». Они же сообщали далее: «Невзирая на чрезвычайное косноязычество и крайнейшее его трудности произношение, такую страсть к содержанию разговоров имел, что беспрестанно и, не имев ни малейшего повода, сам вопросы себя чиня и ответствуя, говорил такие коловратные слова, что всякому человеку себе вообразить весьма трудно было».
Действующей власти, конвоирам было выгодно представлять арестанта безумцем, или довести его до безумия. Таким образом, подтверждалось, что вернуть на трон Иоанна Антоновича было бы неприемлимо. Конвоиры и стража оправдывали этим и жестокое обращение, и содержание в неволе, пытались впоследствии смягчить впечатление от несправедливой насильственной смерти узника (лично Овцын, Власьев и Чекин).
Убийство Иоанна Антоновича произошло в царствование Императрицы Екатерины II, в самом его начале. В пользу предположения о том, что убийство это было срежессировано ею самой говорит её встреча с Иоанном Антоновичем и бродившая в ближайшей ко Двору среде идея о браке бывшего Императора Иоанна и нынешней Императрицы для упрочения её спорной легитимности. Мужелюбивая Екатерина II возможно после устроенных «смотрин» ужаснулась этой идее, такой контраст представлял Иоанн Антонович и её блистательные фавориты. После этой встречи слухи о безумии узника стали распространяться ещё более, с ним стали вестись разговоры о возможности монашеского пострига в отдалённом монастыре.
В инструкции от 3 августа 1762 года (в явном противоречии с утверждением Екатерины и других о безумии узника) было сказано, что с Григорием нужно вести разговоры такие, «чтоб в нем возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству… толкуя ему, что житие его Богом уже определено к иночеству и что вся его жизнь так происходила, что ему поспешать надобно себе испрашивать пострижение». Вряд ли с сумасшедшим, «лишенным разума и смысла человеческого», можно вести такие высокие разговоры о пострижении в монахи. И вчерашние мучители Ивана Антоновича принялись его убеждать в пользе монашества, молитвы вообще
Эти разговоры принимались «Григорием» вполне благосклонно. Он, чьим чтением, возможно, единственно допускаемым надсмотрщиками, было Священное Писание и духовная литература, вполне желал для себя такой доли. Предполагалось, что он будет пострижен в каком-либо отдалённом глухом северном монастыре.
В поведении узника распознаются черты юродства. Он выдавал себя за безумного – это было и смирение, и мера защиты в том смысле, что юродствующие – под особой защитой и покровительством Самого Господа, что осознаётся окружающими верующими. Овцын писал 9 июля 1759 года: «Арестант, видимо, в уме, действительно, помешался. В лице перед прежним стал быть хуже и бледнее, а когда я спрошу, здоров ли, то с великим сердцем ответствует, что здоров, а в поступках так, как прежде… доносил от времени беспокойнее. Из нас каждому, заходя, в глаза дует и фыркает и другие многие проказы делает, а во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет ртом, глаза косит, так что от страху во весь стол усидеть невозможно, и он, увидя, что я робею, более всякие шалости делает».
Есть и такая знаменательная цитата из репорта стражников. Неизвестно, правильно ли они передавали смысл слов узника, но они писали, что он утверждал, что «тело и плоть ево есть принца Иоанна, назначенного пред сим Императором Российским, который уже издавна от мира отшел, а самым делом он есть небесный дух, а именно святой Григорий, который на себя принял образ и тело Иоанна, почему, презирая нас и всех видимых им человек, неоднократно нас и протчих самомерзейшими тварьми почитал, сказывая, что он часто в небе бывает и о тамошних жителях, строениях, садах и протчем чудные, ни малейшего складу имеющие и такие описания чинил, что самым истиннейшим доказательством помешенного разума почитаться имелись».
Проявления юродства следует усматривать и в том, что Иоанн Антонович заявлял, что охранники еретики, что они наводят порчу на него шептанием, и тем, что бранят его по матерному, и плюются. Когда Овцын пытался его разубедить, что шептанием навредить человеку невозможно, арестант начинал опровергать офицера: «…доказывает Евангелием, Апостолом, Минеею, Прологом, Маргаритом и прочими книгами, рассказывает, в котором месте и в житии которого святого (писано). Когда я говорю ж ему, что напрасно сердится, чем прогневает Бога и много себе хуже дела сделает, на что говорит, ежели б он жил с монахами в монастыре, то б и не сердился. Там еретиков нет, и часто смеется, только весьма скрытно».
В юродивых и вправду грани мнимого безумия и безумия для мира стираются. За великие подвиги Бог даёт и мистические откровения. Было ли в словах Шлиссельбургского узника «святое притворство», или ему и вправду Господь за мучения его дал некие откровения мира небесного, некоторый мистический опыт, который давался, например, апостолу Павлу, восхищенному до седьмого неба? Слова о теле и плоти Иоанна и духе Григория можно воспринимать как метафору, как «юродскую глоссолалию». Как заявление о том, что Император Иоанн навсегда изменился духовно, о том, что раз мучители его захотели, чтоб он был Григорием, он им и стал и это «григорианство», в котором он лишился всего – трона, царского достоинства, свободы, права общаться с родными людьми, даже права на духовника и врачебную помощь, сделало его подобным бесплотному духу, ибо надежда его только на духовное, а для плоти его остались одни мучения…
В начале царствования Екатерины II, права которой на всероссийский престол, были, наверное (вместе с её тезкой Екатериной I) самыми сомнительными, после того, как она убедилась в невозможности для себя брака с Иоанном Антоновичем, Шлиссельбургский узник казался ей очень опасным человеком. Народ жалел свергнутого во младенчестве Императора – невинного страдальца. Общество на все лады активно обсуждало проблему экс-императора Ивана Антоновича. Скрыть его существование и даже место его заключения властям не удалось. В первые два года правления Екатерины, еще не имевшей того авторитета, которым она пользовалась позже, были раскрыты два заговора в столичной среде, цель которых клонилась к восстановлению на престоле императора Ивана.
Всё это указывает, как считают некоторые историки, на то, что события свершившиеся в Шлиссельбургской крепости 4 июля 1764 года и закончившиеся насильственной смертью Иоанна Антоновича были инсценировкой, организованной Екатериной II и её близким кругом.
В этот день, вернее, ночь в Шлиссельбургской крепости подпоручик Смоленского полка, солдаты и офицеры которого несли здесь посменный караул, Василий Мирович попытался освободить секретного узника. Почти сразу же после вступления в командование караулом крепости он поднял солдат в ружье по тревоге, приказал закрыть ворота, арестовал коменданта и двинул свое войско на казарму, в которой сидел Иван Антонович.
На окрик охраны подпоручик вместо пароля ответил: «Иду к Государю!» Завязалась перестрелка, Мирович приказал притащить с одного из бастионов пушку, вскрыть пороховой погреб, что и было тотчас исполнено. Это решило дело: охрана секретной казармы, увидев эти приготовления, сложила оружие. Далее, как писал в своем рапорте Власьев, «мы со всею нашею возможностию стояли и оборонялись, и оные неприятели, видя нашу неослабность, взяв пушку и заряда, к нам подступали, и мы, видя оное, что уже их весьма против нас превосходная сила, имеющегося у нас под содержанием арестанта обще с поручиком <Чекиным> умертвили».
Охранники Власьев и Чекин в ответ на эту попытку действовали строго по данной им инструкции. (Долгое время пункта об убийстве арестанта при попытке его освобождения в инструкциях охране не было. Этот пункт появился только с января 1762 года, с приходом к власти Петра III и назначением начальником охраны арестанта вместо майора Овцына капитана Преображенского полка князя Чюрмантеева: «Буде ж сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать». Потом данный пункт был повторен в упомянутой инструкции за август 1762 года, подписанной канцлером Никитой И. Паниным).
Иностранные дипломаты сообщали по слухам, что сцена убийства экс-императора была ужасной. Ворвавшимся в казарму Власьеву и Чекину не удалось сразу убить Ивана Антоновича. Они «напали с обнаженными шпагами на несчастного принца, который к этому времени проснулся от шума и вскочил из постели. Он защищался от их ударов и хотя был ранен в руку, но сломал одному из них шпагу; тогда, не имея никакого оружия и почти совершенно нагой, он продолжал сильно сопротивляться, пока, наконец, они его не одолели и не изранили во многих местах. Тут, наконец, он был окончательно умерщвлен одним из офицеров, который проколол его насквозь сзади».
Вбежавший в казарму Мирович увидел тело Ивана Антоновича, приказал положить его на кровать и на ней вынести его во двор. Плача, он поцеловал покойному руку и ногу и сдался коменданту.
Арестованы были и все другие участники неудачного бунта. Мирович был казнен 15 сентября 1764
Княгиня Е.Р. Дашкова писала в своих «Записках»: «Вообще думали и писали в Европе, что все это дело не больше, не меньше, как ужасная интрига Екатерины, которая будто бы подкупила Мировича на это злодеяние и потом пожертвовала им».
Есть множество странных совпадений и событий, которые могут указывать на то, что Мировича «направляли», или даже он был сознательным участником инсценировки. Например, есть сведения о том, что он был вхож в особняк генерал-аншефа и сенатора Петра Ивановича Панина, брата могущественного Никиты Ивановича Панина, приближённого Екатерины II. Ближайший сообщник Мировича погиб при странных обстоятельствах. Перед казнью и до вынесения приговора Мирович был странно спокоен, как будто всё происходящее не касалось его, как будто ему было обещано, что он не пострадает. Во время следствия, как будто боясь того, что он наговорит что-то лишнее, или под предлогом, что «всё ясно и так», Мировича не пытали, хотя по тем временам для обвиняемых в государственных преступлениях это было обычной практикой. Наконец, само событие при дворе восприняли спокойно и радостно, как «благополучно прошедшее мероприятие».
Вся короткая жизнь Императора Иоанна Антоновича была наполнена страданием. Он был лишён не только законно-полученной власти, полученной без его воли и согласия, как будто он был обречён на неё и на смерть из-за неё, он был лишён ещё и свободы. Его в четырёхлетнем возрасте отняли от родных, он никогда больше не увидел ни отца, ни мать, не увидел брата и сестёр. Ему было отказано в возможности иметь близких людей, он находился всегда в окружении людей либо равнодушных, либо враждебно к нему настроенных, терпя от последних издёвки, избиения, унижения, плевки. Власть предержащие, Елизавета Петровна, Екатерина II ненавидели и боялись его, радовались его мучениям, иногда провоцируя их искусственно, желали ему смерти, хотя он никакого повода им не давал и не мог дать – его вина состояла лишь в том, что он родился на свет с правами на российский престол. При этом Иоанн Антонович, не получив религиозного воспитания, умудрился почти самостоятельно просветиться светом Истины Христовой, он читал Писание, молился и требовал от окружающих благочестивого поведения, возможно, юродствовал. На уговоры о постриге он согласился с радостью и вожделенно ожидал иноческого посвящения. Он был жестоко убит без всякой вины, уподобившись предсмертными муками Самому Христу, кротко отдавшему Свою жизнь на Кресте.
Житие Иоанна Антоновича научает нас тому, как развращает власть, как в борьбе за неё даже хорошие люди идут на страшные поступки, становятся жестокими, несправедливыми, утрачивают любовь, сострадание, чувство правды. Как тяжка и страшна печать власти, если она даже сама по себе может и мучать, и убивать. И, наоборот, жалость к Шлиссельбургскому узнику освящает наши сердца, оставляет надежду на милосердие Божие, ибо столь много претерпевший безвинно, не может не быть удостоен доброй участи у Престола Божия.
И мы веруем, что Император-Младенец, законный владыка Земель Русских, добрый царь, не успевший никого осудить, казнить, никогда не злоупотреблявший властью, и не допустивший никакой несправедливости, но пострадавший больше всех правителей от бремени власти, разделивший участь самых последних, самых угнетённых и обиженных, теперь молится о нас, потомках своих подданных, и о нашей земле.
Аминь.
